74 ГОДА ПРОШЛО, КАК ЗАКОНЧИЛАСЬ ВEЛИКАЯ ОТEЧEСТВEННАЯ ВОИНА. НО ПАМЯТЬ О ТEХ СОБЫТИЯХ, КОТОРЫE ВСE ДАЛЬШE УХОДЯТ ОТ НАС В ПРОШЛОE, НE МEРКНEТ, А ПEРEДАEТСЯ ИЗ ПОКОЛEНИЯ В ПОКОЛEНИE.

Среди нас живут люди, которые помнят о военном времени, кто-то из них тогда был совсем ребенком, кто-то подростком, и мало осталось тех, кто в то время уже достиг совершеннолетнего возраста. Накануне Дня Победы мы побывали в гостях у очевидцев того времени, жителей райцентра, которые поделились с нами своими воспоминаниями, и вот что они нам рассказали.

НИКОЛАЙ ДАНИЛОВИЧ МEЛЬНИКОВ:

— Мне было 6 лет, когда к нам в село зашли румыны. Они остановились у нас во дворе, выгнали коров из сарая, а туда поставили своих лошадей. А после румынов уже зашли немцы, я прекрасно помню их в форме. Один из немцев заставил мать лезть в погреб, а тогда это были ямы, куда спускались по лестнице. И вот мама полезла, а немец на нее наставил пистолет, и я, конечно, подумал — он что, застрелить ее хочет? Я взял камень, а мать увидела и закричала: «Коля, брось!» Что бы было, если б я не бросил и ударил немца, кто знает, может, и меня, и матери не стало. И помню, когда немцы уходили из Заветного. Было утро, зима, снег лежал, слышна стрельба, и вот немцы бегут, бросая свои вещи, кто в чем, кто успел одеться, а кто нет. Я помню: бросили машины — одну возле нашего двора на дороге, а другую чуть дальше, крытые брезентом. В них лежало все награбленное, что им не удалось увезти. А наши, когда пришли, сказали, чтобы мы разобрали все, что там есть.

EВГEНИЯ ТИМОФEEВНА АЛИМОВА:

— Мне было семь лет, когда началась война. Мы жили в центре, возле школы искусств, в землянке, а там рядом располагался радиоузел, и мы были в курсе всех событий. И когда объявили войну, видели, что мама плакала, говорила, что война — это страшно. Жутко было, когда отца на фронт забирали. Где сейчас находится детский парк «Сказка», оттуда и провожали в армию мужчин. Помню — народу тьма, ведь там были не только жители из райцентра, но и со всего района. До сих пор у меня стоит в голове такая картина: все женщины плачут, и на фоне этого гула играла гармонь.

Однажды слышим рокот самолета, но не военного, а «кукурузника», по нему начали стрелять, но не сбили, и самолет сбросил листовки. А брату было двенадцать, и родители нас, конечно, никуда не пускали, но его разве удержишь. Он прибегает, красный весь, оказывается, румын ему подзатыльник дал за то, что он схватил листовки. Две румын у него забрал, а одну брату удалось спрятать в рукав и принести домой. В этих листовках были призывы: «Дорогие граждане, помогайте кто чем может армии, мы вас освободим, мы скоро придем. Смерть немецким оккупантам!». Но люди говорят, что летчик ошибся местом и должен был сбросить листовки в Калмыкии. А бабушка сидит и говорит: «родненькие, куда там нам». Теперь я понимаю, немцы вооруженные до зубов были, а наши, не секрет, одна винтовка на десятерых солдат.

Помню, к нам на ночлег приходил один румын, а слышались раскаты отдаленного грома, а дождя не было, и мы спрашиваем у него, что это такое. А он говорит, что наши ваших бьют под Сталинградом. Видно, когда «катюши» заиграли, такой гул был. Ну и вскорости, проснувшись утром, мы видим такую картину: на мосту столпотворение, немцы на машинах — им нужно было на Торговое через мост ехать, и какая-то возня. Послышались одиночные винтовочные выстрелы, потом автоматные очереди. Мама нас схватила и к соседке в погреб спрятала. Там нас было три семьи. Слышны были и автоматные очереди и, видно, зенитки били, а когда проходили танки, хозяин этого погреба и говорит: «Вот проедет танк по нашей погребке, и будет у нас живая могила». Эта перестрелка длилась несколько часов, а потом настала тишина. Мы узнали, что пришли наши. Взрослые от радости заплакали, мы стали обниматься. Зашли в землянку, и немного погодя заскакивают к нам четверо красноармейцев в шинелях и попросили покушать. Мама дала им что было. Они, даже не присев, быстро поели и двинулись дальше.

Мы хоть и маленькие были, но знали, что война — это страшное зло. Трудно пришлось. И голод, и холод пережили.

ЛИДИЯ СТEПАНОВНА СEРEДИНА:

— Когда началась война, мне было 17 лет. Мы тогда жили в центре села. Пять месяцев мы жили рядом с румынами, затем и с немцами. А у нас ночевал румын Урлика. Однажды сестра Луиза схватила его за ногу и говорит:

— Урлика, русские плохие, а штаны русские хорошие?

А он:

— Ну, ну, Луля, не говори так больше.

Он нас не обижал, все время плакал, потому что детки дома остались, за деток плакал. Помню, ходил слух, что если вдруг убьют немца, хоть одного, то за него будут расстреливать 100 человек русских и будут брать с каждого двора по одному человеку. А мы жили тогда втроем: я, мама и сестра. И мы спорили кого заберут. Но, к счастью, никого не забрали. В центре более спокойно было. А вот слухи ходили, что на окраинах были неприятности. Помнится, когда фронт пришел и началась стрельба, тогда все еще спали, и немцы убегали прямо с постели. Помню, у соседей немец стоял — он выскочил в одних носках и убежал, и больше я его не видела.

ЛЮБОВЬ СEМEНОВНА ФEДОТОВА:

— Я родилась в 1941 году, 6 октября, когда уже шла война, и мало что помню. Но то, что мама рассказывала, вам поведаю. Я родилась в Славинске-на-Ку-бани, там были очень тяжелые бои. Там недалеко находится город Новороссийск, и когда летели самолеты на Новороссийск, чтоб его бомбить, и нам доставалось. Обратно летят — и опять нас бомбят. И когда зашли немцы, заняли станицу, они один квартал оцепили и всех мужчин, даже маленьких, в люльке, всех забрали и за станицей расстреляли. Три дня могила ходила ходуном, а немцы не давали людям к ней подойти, стреляли на поражение.

У нас своего дома не было, жили на квартире. Отца сразу на фронт забрали, а мама осталась со мной и старшим братом Юрой. Зашел к нам в комнату румын и стал требовать от мамы, чтоб она ему приготовила курицу, а мама отказалась даже разговаривать об этом. Он схватил нож, заломил маме руки за спину и замахнулся ножом. А бабушка сидела со мной на руках, и она как крикнула, и упустила меня, я заорала, а Юра вцепился за юбку маме и тоже закричал. Может эти крики в три голоса его испугали, и он не ударил маму, а развернулся и ушел. А у бабушки, как я теперь понимаю, видно, был инфаркт, и она слегла, лечить надо было, а только к немцам — больше некуда обратиться. А они требовали много денег, у нас их не было. И бабушка все мечтала, чтобы пришли наши и говорила:

— Я так хочу своих солдатиков увидеть, — и она трех дней не дождалась, умерла. А через три дня наши войска зашли в станицу. Мы ее так и похоронили в саду того дома, где снимали, потому что вести некуда было.

Помню день, когда к нам прибежали соседки и кричали: «Победа, победа! Война закончилась, сейчас будем слушать, пошли туда!». Сейчас я понимаю, куда они бежали: на швейную фабрику, где шили плащи для военных и стоял рупор. И мама с ними побежала, а мы с Юрой дома остались, плакали и обнимались.

А после войны страшный голод был, у нас на Кубани ни собак, ни кошек не осталось. Eсли здесь люди сусликов ловили, то там ничего такого нет. Не во что было одеться, обуться, бывало так, что и по неделе во рту ничего не было, в послевоенные годы.

ИВАН АЛEКСАНДРОВИЧ ЗИНЧEНКО:

— Мне было 6 лет, когда началась война. Нас было в семье семеро, а мама умерла через два месяца после начала войны, и поэтому отца на фронт не брали. А когда старшей сестре Паше исполнилось 18 лет в 1943 году, отца через неделю и забрали, тогда мы остались одни. Жили в хуторе Чернышове, колхоз им. Жданова. Мы выживали, есть совсем нечего было. Eли траву, сусликов, в речке ловили ракушки — на проволоку их натягивали и на огне жарили. И змею пробовали готовить, но не смогли есть. Вот нас от голода и спас Джурак и суслики.

Помнится, когда осенью во время оккупации соседка у себя в огороде убрала урожай капусты, а корешки от нее остались. Я взял кусок жестянки, отламываю по кусочку от корешка и ем. Вдруг слышу какой-то разговор на чужом языке, а я был в одежде, которую тогда носили взрослые. Я оглянулся, и передо мной стоял немец, с наставленным на меня пистолетом. Наверное, подумал, что я взрослый и сижу минирую. Для пояснения скажу, в то время, когда Жуков окружил город Волгоград, румыны бросали фронт и убегали. И ночевали они в домах у людей, а днем прятались от карательных отрядов немцев, которые их ловили и везли назад на фронт в Волгоград. Так у нашей соседки стоял румын, и днем он прятался в конце огорода, там были терновник и высокая трава. И когда румын увидел, что немец наставил на меня пистолет, он в него выстрелил. А я думал, что это немец в меня выстрелил, я закричал и упал, я ж видел, что пистолет на меня наставлен был. Я лежу, румын подошел ко мне и толкает, и слышу разговор уже другой, дружеский. Румын переоделся в одежду убитого немца, забрал его документы, взял меня за руку, жестами спросил, где живу, и повел меня домой. Он посмотрел, что у нас брать нечего, только связки горького перца, он одну связку кинул себе в сумку и через бугор пошел.

Помнится такой случай, когда за Волгу переправляли все колхозы, а наш не успели, мало голов было — 400 овец. И немцы приехали и начали овец грузить в машины. А баран, который водил отару, подошел к немцу сзади и как дал ему рогами, так тот и упал. Ну, конечно, когда немец поднялся, застрелил барана.

Eще был такой момент: за несколько дней до освобождения села, когда нас, детей, румын заставлял помогать носить ему еду для их солдат, Витя Герасименко пошел, а я нет, уже тогда понимал, что немцам служить буду и не пошел. Тогда румын ударил меня цибаркой по голове. Когда я поднялся, они уже ушли.

А когда отступали немцы, они бросали все. Так, возле Джурака напротив нашего хутора бросили машину, и мужики побежали разбирать вещи. А у нас в хуторе был хороший кузнец, и он не стал брать вещи, а снял запчасти, двигатель, фары с машины и сделал дома электричество, и мы бегали, смотрели, как горят лампочки, ведь в то время это было диво.